Тот июльский день был особенным. Полуденное солнце выбелило небо, расплавило облака, оставило только молочное дрожащее марево, готовое пролиться тяжелыми редкими каплями на луг — сочный, удушливо ароматный, пестрый, жужжащий, шелестящий редкой жаркой волной. Можно ли было разыскать место лучше, правильнее — для них двоих, для Веры, для их самого первого раза?
Она лежала на нем, как на пляжном полотенце, опиралась локтями о его грудь и смотрела пристально — даже не в глаза, а сквозь них, глубже, туда, где росло большое, еще неуклюжее чувство, которое страшно было выпускать наружу. Она была легкая, будто невесомая в свои пятнадцать. Он не ощущал тяжести ее тела, только пока еще скромные ее изгибы и этот жар снаружи и внутри. И еще взгляд — не застигнутой врасплох смущенной девчонки, а человека, нашедшего свое — свой дом. Вот на глаз ей упала прядь волос, она смешно, вдруг так по-детски попыталась сдуть ее. Главное, думал он, чтобы она не шевелилась, не меняла позы, не отпускала его тела. Но она уже потянулась рукой куда-то ему за голову и сорвала колокольчик. Потом медленно, едва касаясь, начала прорисовывать нежными лепестками его профиль. Было щекотно, может, и от этого тоже он улыбался широко, счастливо.
Если смотреть с неба (а кто-то точно смотрел), то это был очень красивый кадр. Двое юных обнаженных людей на смятой траве, в россыпи луговых цветов. В мечтах о самом лучшем.
— Колокольчик — это приворотный цветок, кстати, — шепнула Вера, едва касаясь своими губами его губ.
— Откуда знаешь? — вернул он ей почти-поцелуй.
— Бабка рассказывала.
— Откуда у тебя бабка?..
Она откинула голову, сощурилась от слепящего неба. Провела цветком по его губам, наклонилась к нему — стремительно, будто птичка клюнула, поцеловала.
— Я теперь твоя жена, — это не был вопрос.
Он уложил ее голову себе на грудь, прижал Веру бережно, как любимого непоседливого ребенка, чтобы успокоить, убаюкать. Ему исполнилось восемнадцать, он стал взрослым и ответственным теперь и за нее. Вдох — выдох. Он зажмурил глаза и сердце — не расплескать бы того, что теперь заполняло его целиком.
— Нет. Теперь я твой муж.
— Гера, я тебя люблю, — сказала она ровно, как если бы назвала время. Потому что это время наступило. И любовь наступила тоже.
— Я тебя больше.
— Одинаково, — хмыкнула она довольно. И тогда он снова увидел в ней ту маленькую девочку.
